Рыцарски, если не сказать фанатично. А геометрическая традиция в разных ее проявлениях в последние десятилетия актуализировалась именно в Москве. А Малевич? Скажут мне, а, на худой конец, стерлиговцы? Что ж, Малевич, конечно, «это наше все», и черпали у него достаточно, но именно геометрические аспекты его наследия в Питере всерьез не разрабатывались (я имею ввиду не непосредственных адептов мастера, а, так сказать, второе пришествие художника в 60-70-е годы) А стерлиговцы? Они-то как раз преодолевали геометрию ради органики. Словом, большее понимание Борисов на первом этапе своего творчества (он начинал в 70-е, попав в орбиту Газа-Невской культуры в ее героический, счастливый период, когда любой не санкционированный официально художнический жест воспринимался не только политически, но и творчески авангардным) встретил в Москве. Там уже большой круг живописцев клялся именем Малевича, причем воспринимал его, может быть, достаточно поверхностно, но непосредственно и брутально-энергично (снисходительно-уничижительные термины типа «Малевич для бедных» появились позднее. Замечу, что на начальном этапе художники, были теми же «бедными», лишенными традиции и информации, вгрызались они в недоступное ранее благо с жадностью голодных людей, поэтому иронизировать по поводу упрощенности тогдашнего восприятия уроков мастера едва ли исторически справедливо тем более с позиций следующих десятилетий, конечно же, более просвещенных и рафинированных. Во всяком случае, о «припудренном Малевиче» тогда речь не шла). Относясь к Малевичу как к знамени, они не могли, в силу описанных выше обстоятельств, не эмблематизировать это свое отношение, отсюда артикуляция именно геометрических аспектов как своего рода «символов и эмблематов». В этой среде Борисов чувствовал себя своим, и, как ни разошлись впоследствии пути московских художников этого круга, взаимопонимание осталось. Есть и другой ряд художников, в ту пору близких Борисову. Это мастера, воспринявшие различные версии геометрической абстракции (вплоть до поп-арта), развившие их в трехмерном пространстве и обогатившие полученные в результате объекты элементами «технического» от четко выявленной конструктивности, модульности до кинетизма. Речь идет о группе «Движение» и тех ее членах, которые избежали искусов оформительского истэблишмента и коммерческого дизайна. Вот, пожалуй, явления, на фоне которых происходит становление Борисова. Может возникнуть вопрос почему, анализируя генезис художника, я не упоминаю мощную западную традицию геометрической абстракции, пронизывающую большой пласт близких по проблематике явлений: HARD-EDGE PAINTING, конкретное искусство, минимализм, систематическую абстракцию, NEO-GEO и т.д.? Думаю, просто потому, что знакомство с этими ипостасями геометрической абстракции не было систематичным и последовательным, а, значит, существенно повлиявшим на Борисова. Это извечное российское выпаде6ние из MAIN STREAM, из временной последовательности развития общего художественного процесса, в данном случае, как мне представляется, не маргинальность, а качества поэтики. Отсутствие редукции к хрестоматийным западным течениям 60-х-70-х годов по-своему обаятельно. Да, это в какой-то мере «изобретение велосипеда», но своего велосипеда. Пусть не HI TECH, пусть не самоновейшей марки, но построенного для себя и по себе. Этот элемент самостоятельности пусть за счет, условно говоря, нетехнологичности, самодельности, рукотворности в описанной выше традиции чрезвычайно редок: как правило, она маркируется двумя-тремя лидерами, предлагающими новых поворот, новую грань концепции, остальные идут в кильватере и пополняют ряды респектабельных коммерческих художников. Слишком невелико пространство для маневра, малейший нюанс на вес золота. Борисов делает все «как бы в первый раз». Приходит к необходимости освободиться от всякого рода положенных и внеположенных искусству напластований: не только символичности, литературности, знаковости и т.д., но и «живописности», экспрессивности, декоративности… Открывает для себя малоисследованную в геометрической абстракции область симметрии, зеркальности. Исследует диалектику веса и объема, постепенно приходя к реальной (не изображенной) трехмерности, коллажируя на картинную плоскость натуральные предметы, а затем и полностью переходя к объектам. Описывая арт-практику Борисова, можно акцентировать остро современный характер его мышления, констатировать то, что он «своим умом» дошел до передового, как у нас говорят, международного уровня развития геометрической традиции. Я же еще раз подчеркну момент «своего ума»: самoдостаточности, самостоятельности, самодельности. От общей концепции до реализации OBJECTS. За его геомерическими композициями нет математических, как у Ричарда Пауля Лоше, выкладок, его трехмерные объекты не опираются, как у Макса Билла, на аэродинамические расчеты, в его скульптуре, приколоченных гвоздями друг к другу ящиках-объемах, нет технологичности Дональда Джадда, но это его геометрия, его объемы, его шероховатость, неправильность, наивность. Я далек от спекуляций на темы «русского чувства формы», равно как и от умиления мифологемами типа «на глазок», «без единого гвоздя», «одним топором» и т.д. Не об этом речь. О том, что в силу конкретных историко-культурных обстоятельств российской жизни художник не плывет по течению традиции, а выгребает сам. Опирается не на написанные уже компьютерные программы, а «на хищный глазомер простого столяра». Преодолевает то, что можно было бы «пройти», взять готовым. Зато и энергия преодоления, сэкономленная бы при более благополучном и отрефлектированном пути, сообщает вещам Борисова тот элемент самостоятельности, который в геометрической традиции так ценим.