Не ангажированный, не вовлеченный в группы, не привлекавшийся к ответственности властями, Борисов тем не менее явный аутсайдер, так и не научившийся строить public relations. Вот уже два десятилетия он бескомпромиссно проводит свою линию. Его становление в 70-е годы прошло под знаком открытия супрематизма и последующей его профанации. Ленинградец присматривался к тому, как в Москве появился «припудренный Малевич», как группа «Движение» кинетизировала супрематизм, а затем утилизировала его в комбинатско-оформительской деятельности. Борисова привечали в московских артистических кругах (в Питере, городе традиционно литературоцентристском, геометризм как таковой, без философско-религиозной подоплеки, никого не волновал). Неофит явно не был конкурентом москвичам. Не стал и их последователем. Как не стал адептом и мощной западной традиции геометрической абстракции (возможно, из-за дефицита информации), пронизывающей большой пласт близких по проблематике явлений – hard-edge painting, конкретное искусство, минимализм, систематическую абстракцию и neo-geo. Это извечное российское выпадение из мирового художественного процесса в данном случае не представляется как маргинальность: отсутствие прямых отсылок к известным западным течениям 60-70-х годов по-своему обаятельно. В какой-то мере это «изобретение велосипеда», но своего велосипеда. Пусть не самой новейшей марки, но построенного для себя. Эта самостоятельность даже за счет, условно говоря, нетехнологичности чрезвычайно редка. Как правило, два-три лидера предлагают новый поворот в искусстве (и в искусстве геометрии в том числе), остальные идут в кильватере и пополняют ряды респектабельных коммерческих художников. Слишком невелико пространство для маневра, и здесь ценен малейший нюанс.

 Борисов делает все как бы в первый раз. Осознает необходимость освободиться от всякого рода присущих и неприсущих искусству напластований: не только символичности, литературности, но и «живописности», экспрессивности и декоративности. От станковой картины Борисов постепенно приходит к реальной (не изображенной) трехмерности, к коллажам из предметов (вплоть до деталей чудовищной советской сантехники – своего рода «найденных предметов»), а затем и полностью переходит к конструированию объектов. Его геометрические композиции не подкреплены математическими выкладками, как у Ричарда Пауля Лоше, конструкции объектов не опираются, как у Макса Билла, на аэродинамические расчеты, в скульптуре (сколоченных гвоздями ящиках-объемах) нет технологичности Дональда Джадда. Это наивная геометрия первооткрывателя. Оставим в стороне спекуляции на темы «русского чувства формы», равно как и умиление по поводу работ умельца, где все сделано «на глазок», «одним топором»... Речь о том, что в силу конкретных историко-культурных обстоятельств российский художник не плывет по течению традиции, а выгребает сам. Опирается не на написанные уже компьютерные программы, а на «хищный глазомер столяра». Преодолевает то, что можно было бы взять готовым. Зато и энергия преодоления, которую можно было бы сэкономить при более благополучном и обдуманном пути, сообщает вещам Борисова тот элемент самостоятельности, который в геометрической традиции так ценим.